«Богоискательство» и богоборчество Л. Н. Толстого

Продолжение

«Обращение»

Сын Л. Н. Толстого, Лев Львович, вспоминал, как отец одно время ездил с детьми в церковь и пытался соблюдать православные обряды. Это было в домосковский период жизни, то есть до 1882 года, когда был куплен дом в Долго-Хамовническом переулке в Москве. Но продолжалось все это очень недолго. «... Помню также стремительное его разочарование в Православии. Раз за обедом [во время поста] все ели вкусные говяжьи котлеты. Отец долго косился на них, потом вдруг сказал брату Илье: «Ну-ка, Илюша, дай мне котлетки». Илюша вскочил со стула, взял с подоконника блюдо с котлетами и подал отцу. С этого дня уже ни посты, ни Православие больше не соблюдались отцом, а началось писание «Критики догматического богословия»¹.

Конечно, дело было не в котлетках. Отпадение Толстого от Церкви имеет более глубокие корни, объясняется его непоколебимым «духовным материализмом»: писатель лишь внешне старался «придерживаться» церковных предписаний. Один из современников достаточно убедительно писал об этом: «Психологию этого особенного отношения к Церкви и ее Таинствам прекрасно изобразил сам же гр. Л. Н. Толстой в своем романе «Анна Каренина», именно там, где описывается молебен у постели умирающего Николая Левина... Таинства для него представляются какими-то лекарствами, он приготовляется сейчас же ощущать их действие внутри себя. То же самое и с остальными церковными установлениями... Человек не хочет понять, что дело спасения совершается путем долгого нравственного развития, что общения с Богом можно достигнуть только в святости. Человеку хочется вдруг, посредством каких-либо внешних приемов очутиться на вершине духовного развития и вкусить всех плодов его»².

Важным фактором в окончательном отпадении Л. Толстого от Церкви было его враждебное отношение к православному духовенству. Толстого возмущал тот факт, что служители Православной Церкви, пользовавшейся в то время некоторыми привилегиями, являлись своего рода чиновниками. Духовная опасность цезарепапизма, чрезмерного сращения Церкви и государства, беспокоила в то время многих, в частности философов-славянофилов И.В. Киреевского, И.С. Аксакова, А.С. Хомякова.

Л. Н. Толстой к этому времени разочаровался в реформах 60-х годов и с тревогой следил за разложением патриархального уклада, пытаясь обрести последнюю поддержку в семье, что нашло выражение на страницах «Анны Карениной». Но узы брака, освященного Таинством Церкви, вовсе не представлялись ему нерасторжимыми, а понимание семьи как «малой Церкви» было органически чуждым. И в романе ясно наметилось то отрицание внутренней сущности Церкви, которое в полной мере выявилось позже в романе «Воскресение». Проблематика «Анны Карениной» вплотную подвела Толстого к идейному перелому, с которым принято связывать его так называемое «обращение» и связанное с ним мировоззрение, отразившееся в таких сочинениях, как «Исповедь», «Критика догматического богословия», «В чем моя вера?» и другие.

Чуткий и проницательный Ф.М. Достоевский заметил это тогда же. Подчеркивая одним из первых всемирное значение Л. Толстого как художника, он писал в «Дневнике писателя» за июль — август 1877 года в связи с только что вышедшей последней частью «Анны Карениной»: «Теперь, когда я выразил мои чувства, может быть, поймут, как подействовало на меня отпадение такого автора, отъединение его от русского всеобщего и великого дела³, и парадоксальная неправда, возведенная им на народ в его несчастной восьмой части «Анны Карениной», изданной им отдельно. Он просто отнимает у народа все его драгоценнейшее, лишает его главного смысла его жизни»⁴.

Что подразумевал под этим Ф. М. Достоевский, выясняется в том же «Дневнике писателя», где он рассуждает о психологии сектантства (штундизме), родственной во многих отношениях проявившемуся уже в «Анне Карениной» «новому» толстовскому миропониманию: «... Несут сосуд с драгоценной жидкостью, все падают ниц, все целуют и обожают сосуд, заключающий эту драгоценную, живящую всех влагу, и вот вдруг встают люди и начинают кричать: "Слепцы! Чего вы сосуд целуете, дорого содержимое, а не содержащее: а вы целуете стекло, обожаете сосуд и стеклу приписываете всю святость, так что забываете про драгоценное его содержимое. Идолопоклонники! Бросьте сосуд, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу, а не стекло!"»⁵

«Разбить сосуд» — к этому, по сути, и призывал Толстой в своих новых сочинениях. «Исповедь» и «В чем моя вера?» были отпечатаны на гектографе. Запрещенные цензурой, они переходили из рук в руки, вызывая самые оживленные комментарии. Конечно, прежде всего не следует забывать, что «Исповедь» есть художественное произведение. И кризис, который Толстой пережил в конце 70-х годов, был не первым кризисом в его жизни. Но пережитые писателем страх смерти, «тоска небытия» (А. Блок) не были преодолены — они подверглись «анестезии», разрешились в состоянии возврата к отроческому чувству мировой слитности со всем сущим: «И странно, что та сила жизни, которая возвратилась ко мне, была не новая, а самая старая, — та самая, которая влекла меня на первых порах моей жизни...»

Выделяя это признание Толстого, Г. Флоровский пишет о его обращении: «И это бурное душевное потрясение не означало еще перемены в мировоззрении. То была точно судорога в неразмыкаемом психическом круге. То был мучительный опыт. Но круг так и не разомкнулся... Толстой сам признает и свидетельствует, что нового ничего не родилось, что сам он не переменился. Изменилось только самочувствие»⁶.

Свое «новое миропонимание» Толстой изложил в сочинении «В чем моя вера?». Здесь он пытается дать свою интерпретацию Евангелия. Наставления Христа, преподанные народу в Нагорной проповеди, Толстой сводит к следующим пунктам: «Не противься злу, не гневайся, не разводись, не клянись, не осуждай, не воюй». В них, по Толстому, заключена вся христианская мораль, и на этом основании можно создать счастливую жизнь на земле или, выражаясь его терминологией, «царство Божие среди людей».

До возникновения «толстовства» было принято считать, что Евангельские заповеди относятся прежде всего к жизни отдельных людей, начертаны для них как идеал, имеют силу нравственного закона. Толстой подверг все это коренному пересмотру: «Как можно любить ближнего, как самого себя, когда в меня вложены ни на мгновение не покидающая меня любовь к себе и очень часто столь же постоянная ненависть к другим?.. Требования терпения и самоотвержения противны человеческой природе». Исходя из этого, Толстой «сместил акценты», перенес Евангельские заповеди, отфильтрованные рассудком, с одной почвы на другую: предложил устроить по высшим идеалам человеческой личности жизнь всего общества и государства, всех правительственных и общественных институтов, по существу, перелагая на них ответственность за несовершенство человеческой природы и тем самым как бы освобождая от личной ответственности, «бремени неудобоносимого», своих последователей — «толстовцев». При этом Толстой провозгласил задачу «нравственного самосовершенствования», в основу чего положил принцип «непротивления злу насилием». Интересно, что, назвав толстовское учение о нравственности «чисто-отрицательным», Г.В. Плеханов отмечал близость его проповеди к взглядам масона С. И. Гамалеи: «Гамалея проповедовал нечто весьма похожее на учение о непротивлении злу насилием»⁷.

В Евангелии призыв Христа «не противься злому» (злому, а не злу) связан в контексте прежде всего с отрицанием кровной мести, распространенной в древности у язычников и иудеев. Вы слышали, что сказано: око за око и зуб за зуб. А Я говорю вам: не противься злому. Но кто ударит тебя в правую щеку твою, обрати к нему и другую; и кто захочет судиться с тобою и взять у тебя рубашку, отдай ему и верхнюю одежду; и кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся (Мф. 5, 38-42).

В этих словах, как видим, содержится, в первую очередь, призыв прощать обидчиков, активно противиться злу добрыми делами. Логическое ударение во всей фразе подчеркивает предписание давать больше, чем у тебя просят, давать с избытком, творить добро, как способна только любовь. В противоположность этому Толстой провозглашает принцип непротивления злу как безусловное нравственное начало, ошибочно полагая, что оно выражает собою сущность и смысл христианской морали. Между тем, как справедливо отмечали оппоненты Толстого, «в подлинном христианском жизнепонимании этому принципу принадлежит значение подчиненное и ограниченное. Он не есть цель сам по себе, а лишь средство для утверждения мистического начала всеединства в человеческих отношениях»⁸.

Исходя из своей проповеди непротивления, Толстой осуждал молитвы о воинстве, благословение оружия, молебны о даровании победы, считая все это несовместимым с христианским учением. На этом основании он обвинил Русскую Православную Церковь в лицемерии. Правда, остро критикуя Церковь с позиции выдвинутой им идеи непротивления, Толстой при этом совершенно напрасно прибегал к ссылкам на авторитет Христа. Все дело в том, что запрета «не воюй» и заповеди «не различай свой народ от другого», провозглашенных Толстым, в евангельских назиданиях нет. И Церковь, как известно, всегда благословляла воинов и народ, когда речь шла о спасении Отечества. Война допускается Церковью как проявление самопожертвования и любви к Отечеству9.

И в этом отношении ссылки Толстого на заповеди Христа, на авторитет Евангелия были религиозны только по форме. Толстой использует религиозные догмы и заповеди не для того, чтобы их осмыслить в соответствии с их духом, а для того, чтобы создать свое собственное толстовское учение. Даже личные встречи Толстого с представителями духовенства преследуют ту же цель.

В сентябре 1879 года писатель имел свидания и беседы по религиозным вопросам с доктором богословия митрополитом Московским Макарием (Булгаковым) и епископом Можайским Алексием (Лавровым-Платоновым). 1 октября того же года он совершил поездку в Троице-Сергиеву Лавру, где осмотрел монастырскую ризницу, беседовал о религии с наместником архимандритом Леонидом (Кавелиным), обедал с богомольцами в странноприимной палате. Упомянутые представители русского духовенства являлись видными богословами и, нужно сказать, людьми весьма образованными. На Толстого лично они произвели благоприятное впечатление, но он не перестал отвергать институт церковнослужителей как ненужную инстанцию между человеком и Богом. А такое отрицание и есть, по существу, отрицание Церкви. Вот что писал Толстой Н. Н. Страхову в начале октября 1879 года о своей встрече с духовными лицами: «Все трое прекрасные люди и умные, но я больше еще укрепился в своем убеждении. Волнуюсь, мятусь и борюсь духом и страдаю...»

7 ноября 1879 года С. А. Толстая пишет Т. А. Кузминской: «Левочка все работает, как он выражается, но увы! Он пишет какие-то религиозные рассуждения, читает и думает до головных болей, и все это, чтобы показать, как Церковь не сообразна с учением Евангелия. Едва ли в России найдется десяток человек, которые им будут интересоваться»¹⁰.

Жена Толстого ошибалась. «Религиозные рассуждения» великого писателя, во многом благодаря дару его речи, силе его публицистического воздействия, находили не десятки, а тысячи прямых последователей, решивших «жить по Толстому». С годами «толстовство» в его реальном виде все более сближалось с сектантством.

В декабре 1879 года Толстой посетил архиепископа Тульского Никандра (Покровского; + 1893) и беседовал с ним и священником А. Н. Ивановым о народной вере, паломничестве, русском подвижничестве. Через полтора года он даже сам предпринял «паломничество», пройдя в лаптях от Ясной Поляны до Оптиной пустыни, от деревни к деревне, в сопровождении слуги С. П. Арбузова и учителя Яснополянской школы Л. Ф. Виноградова. Заслужи- вает внимания тот факт, что, еще не достигнув Оптиной пустыни, Толстой побывал 13 июня 1881 года на собрании раскольников в селе Мананки. А по дороге домой в Калуге он имел беседу с сектантом А. С. Иконниковым, был в местном суде и расспрашивал о сектантах прокурора Ланге. Возвратившись в Ясную Поляну, Толстой получил письмо обер-прокурора Синода К. П. Победоносцева, который сообщал о своем отказе передать известное письмо Толстого с просьбой о помиловании народовольцев — участников цареубийства 1 марта 1881 года — новому царю Александру III. Отказ свой Победоносцев объяснял коренным расхождением с Толстым в понимании христианства: «Ваша вера одна, а моя и церковная другая... наш Христос — не ваш Христос» (Цит. по: Л. Н.Толстой. ПСС. Т. 63. С. 58-59).

Уже в этих словах обер-прокурора Синода нетрудно уловить признаки надвигающейся грозы, хотя «гром грянет» через 20 лет...

¹ Л. Л. Толстой. В Ясной Поляне. Правда об отце и его жизни. Прага. 1923. С. 12.
² Еп. Сергий (Страгородский). По поводу «верую» Л. Толстого. Психология его отречения // Свобода и христианство. Кн. 13. СПб., 1906. С. 14.
³ В 1877 году Ф. М. Достоевский ознакомился с идеями Н. Ф. Федорова, автора «Философии общего дела». См.: Б. И. Бурсов. Личность Достоевского // Звезда. 1969. № 12. С. 111-113.
⁴ Ф. М. Достоевский. Дневник писателя за 1877 год. Берлин, 1922. С. 322.
⁵ Там же. С. 14.
⁶ Г. Флоровский. Пути русского богословия. Париж, 1937. С. 403-404.
⁷ Г. В. Плеханов. Соч. Т. 22. М.-Л., 1925. С. 279.
⁸ Е. Трубецкой. Спор Толстого и Соловьева о государстве // О религии Льва Толстого. Сб. (статей) 2-й. М.: Путь, 1912. С. 62.
⁹ Русская Православная Церковь и Великая Отечественная война. Сборник церковных документов. М, 1943. С. 4-5.
¹⁰ Цит. по: П. И. Бирюков. Биография Льва Николаевича Толстого. М.-Л., 1923. Т. 2. С. 158.

К оглавлению — на предыдущую страницу — читать дальше

На главную страницу сайта Globi.ru
На главную страницу библиотеки Globi.ru